ПРИЧИННОСТЬ

Идеальное и вещное взаимосвязаны. В нашем случае важен не столько принцип, выстраивающий между ними известную систему соподчиненности, конкретным образом обеспечивающий эту аксиоматическую связь, — чему в целом посвящена философская традиция, распределившая умы по неоднородным секторам материалистической и идеалистической мысли, — сколько самый факт некоторой соотнесенности вещи и идеи, из которого, если опустить разделяющие её противоречия, исходит философия вообще и который единственно является принципиальным.

Так, на деле архаическая в своем происхождении соотнесенность идеального и вещного в качестве общего принципа обнаруживается в мыслительной установке многих примитивных («первобытных» в терминологии Л. Леви-Брюля) народов. Для «первобытного» человека взаимодействие ноуменального и предметного, вещественного — факт всегда актуального бытия, амбивалентного, синтетического, т.е. вмещающего в себя регулярный естественный закон и неопределенную в своём постоянстве, но всегда необходимую активность сверхъестественных сил, этот закон нарушающую. Французский философ и этнолог Л. Леви-Брюль писал на этот счет следующее:

Первобытное мышление обнаруживает постоянную тенденцию к символизму. Оно не задерживается на самих событиях, его поражающих. Оно сейчас же ищет за событиями, что они означают. Тот или иной факт для этого мышления не что иное, как проявление потустороннего мира. Этот стихийный символизм вместе с тем и очень реалистичен. Символы, собственно говоря, не творения их ума. Первобытный человек находит готовыми эти символы, или, вернее, он самым непосредственным образом истолковывает в качестве символов события, которые привели в действие аффективную категорию сверхъестественного[1].

Эта соотнесенность, черпаемая из мифа, во многом составляет основание народной культуры, — которой, происходя из неё, наследует и культура официальная, «большая», — в частности, фольклора, равно мыслящего бытие в парадигме взаимодействия мира «этого» и потустороннего, «того», хотя бы и в сравнении с первобытными представлениями несколько более дифференцированных. Так, фольклорист Н. А. Криничная пишет:

Иногда, по народным верованиям, достаточно одной лишь вербальной магии, чтобы получить желаемый результат. Согласно мифологическим представлениям, между миром слов и миром вещей существует глубинная связь. Слово (речь) в архаических традициях предметно: оно передвигается, видит, слышит[2].

Наконец, самый язык во многом происходит из этой же взаимосвязи как со стороны его образования, так и со стороны реализации — в звучащей речи или в написанном слове. Например, отечественный языковед А. Потебня отмечал, что «в сфере языка посредством представления, объединяющего чувственную схему и отделяющего предмет от всего остального, то есть сообщающего ему идеальность, установляется внутренняя связь восприятий, отличная от механического их сцепления»[3]. Иначе говоря, номинация, — с которой тесно сопряжена апперцепция, — лежащая в основании происхождения системы языка, в своём принципе подразумевает взаимосвязь акта называния вещи с её образом, т.е. непосредственным эмпирическим, и шире — чувственным впечатлением человека от предмета, зафиксированным в «языковой памяти».

Подобных свидетельств, отражающих соотнесенность идеального и вещного на уровне принципа, можно было бы привести с избытком из решительно различных областей гуманитарного знания, однако не эта связь только является предметом настоящего генерального текста.

Во взаимосвязи вещного и идеального обнаруживается первооснова культуры и всякой культурной работы вообще, вариативно, — в каждом конкретном национально-культурном случае своеобычно, — решающей самим осуществлением этой работы, обеспечивающей синтез идеи и её предметного воплощения, т.н. «основной вопрос философии».

Участвуя в культурном процессе с разных позиций, — как исследователи, комментаторы и творцы, — мы необходимо и закономерно оказываемся перед названной взаимосвязью, в нашем случае принимающей вид эстетического решения журнала «Косоворот», символически воплощающего своим предметным внешним некоторую внутреннюю идейную установку.

Иными словами, речь идет о сознательном концептуальном решении, обеспечивающем единство идеи и читаемого её выражения: все, что внешне из себя представляет журнал, избрано и включено в его оболочку намеренно, с подразумеваемым значением. Именно об этом, завершая цикл генеральных, т.е. презентующих и проясняющих наш проект текстов, следует хотя бы и вкратце сказать.

Ключевыми элементами, образующими первостепенную (как в смысле исходно разработанной части журнала, выражающей его идею, так и в смысле того, что именно этим блоком открывается лицевая часть сайта) формально-семантическую структуру, с другой стороны, программирующими в своей соотнесенности друг с другом логику эстетического решения журнала вообще, — равно как и его, этого решения, восприятие читателем, — выступают в нашем случае логотип, название и слоган, организующие последовательное полисемантическое триединство.

О ЛОГОТИПЕ

Использование графемы «О мультиокулярная» в качестве логотипа имеет в контексте журнала несколько взаимосвязанных значений, создающих многоуровневую структуру смыслов именно нашего «многоочего» глифа. Мы представим только некоторые, наиболее важные из значений, побудивших обратиться к этому варианту логотипа.

С внешней, непосредственно к графеме не относящейся стороны, особое значение имеет самый факт использования первоначального варианта, выделенного (не перерисованного!) цифровыми средствами прямиком из первоисточника, где графема и была единожды использована, — в Буслаевской Псалтири[4], —  «в обход» расхожего в сети подновленного глифа, состоящего из семи (вместо десяти) «О окулярных».

Пример «О мультиокулярной» из Буслаевской Псалтири

Такое обращение демонстрирует в смысле нашей исходной позиции линию нескрываемой ретроспекции. Однако и вместе с тем, цветовая модификация графемы (при сохранении иных графических параметров), локальное подчинение её действующей в рамках всего проекта цветовой палитре, – подкрепленное употреблением и подновленного варианта глифа в качестве поисковой иконки сайта и иконки, открывающей меню журнала, – расширяет идею ретроспекции, даже преодолевает её, куда скорее свидетельствуя в пользу производимой нами в нашей же работе актуализации русского прошлого в диахроническом ключе.

В нашей интерпретации – это символ уникальной (подстать одинарной в своем роде графеме) динамической национальной традиции, в пределах которой мы силимся действовать и к которой мы необходимо обращаемся. Здесь же следует указать и на самый избранный источник, сигнализирующий в нашем контексте вместе с собственно «О мультиокулярной» о признании особого (во многом ключевого) значения православной веры в генезисе русской цивилизации.

Выдающийся памятник древнерусской каллиграфии, датируемый на основании титулования Иоанна Иоанновича Молодого великим князем (т.е. конец XV в.), обладает следующими характеристиками, значение которых дублирует общую семантику нашего проекта, в некотором смысле наследующего формальной тенденции Буслаевской Псалтири. Речь идет прежде всего о декоративном письме, сложной вязи заголовков, каллиграфической орнаментальности, которые в целом превращают источник в пример некоторой тайнописи, приемы которой «встречаются и в строчном письме заголовков, до сих пор не все из них расшифрованы»[5]. В случае журнала слово «тайнопись» в значении зашифрованного послания обнажает идейную направленность нашей работы: опосредованно через анализ русского культурного процесса мы обнажаем динамику национальной ментальности, пульсирующей «между строк» культуры.

Вдохновившая нас графема «О мультиокулярная», побудившая обратиться к источнику и его формальной стороне, сама решена в известном смысле орнаментально, отсылая к логике народных орнаментов вообще (мыслится схожесть графемы с распространенным солярным орнаментом как с внешней стороны, так и со стороны семантики «пламенных» серафимов), которые аналогично «тайнописны».

Символизм русской орнаментики, например, подчеркивает Н. А. Криничная, отмечающая, что «основные идеи и образы вербального (восходящего к мифам, актуализирующего обычай; во многом и часто ритуализованного – Д. Б.) творчества дублируются в других видах народного искусства, реализуясь в декоре домов, в орнаментике вышивки, в резьбе и росписи предметов домашнего обихода, а также в сюжетах иконописи и в облике культовых памятников».

Формальная сторона графемы «семантически мотивирована», что само по себе указывает на исходную соотнесенность идеального и вещного, которым мы здесь руководствуемся:

Постепенно, особенно с XIII в., в южнославянских рукописях становится больше графических типов О, использование которых имеет семантическую мотивацию. Появляется «О очное» с 2 точками в середине, которое используется в формах двойственного и мн. ч. слова «око»; восходящее к одному из вариантов начертаний «омеги» в греч. минускуле удвоенное О в форме лежащей восьмерки, как без точек, так и с точками/точкой внутри, которое используется в формах двойственного и мн. ч. слова «око» и в формах слов «два», «оба», а также в других случаях[6].

– отмечает Е. А. Кузьминова.

Мотивированность «О очной» или «О окулярной» образом глаза, взгляда, распространенная десятком таких графем в виде глифа «О мультиокулярной», иконически иллюстрирующего идею «многоочия», связанного с библейскими серафимами, в нашем случае отсылает, согласно народной мудрости, выраженной, например, в пословице «глаза говорят, глаза слушают»[7], уравнивающей частный взгляд и индивидуальную речь, к многоголосию – к слогану проекта и его семантике, предвосхищая и дублируя её. В этом же формальном ключе иконически считывается ячеистость «О мультиокулярной», её «ульеобразность», сигнализирующая о значении соборности, как мы его ранее интерпретировали.

С собственно семантической стороны графемы (как мы помним, семантически мотивированной, используемой, например, в конкретных формах слова «око»), единожды употребленной именно в словосочетании «многоочитïи серафими», — это семантика самих серафимов, которой мы также вдохновлялись, усматривая в их характеристиках опосредованную соотнесенность и с нашими побуждениями. Семантику серафимов исчерпывающе выразила святоотеческая традиция, например, в таких словах:

Ибо, что касается до наименования Серафимов, то оное ясно показывает непрестанное и всегдашнее их стремление к Божественному, их горячность и быстроту, их пылкую, постоянную, неослабную и неуклонную стремительность[8]…

– писал о серафимах св. Дионисий Ареопагит, первый епископ Афинский.

О НАЗВАНИИ

Название «Косоворот» в равной мере полисемантично, выступает одномоментно и естественно-языковым знаком-символом, и опосредованно (через означающее слово) иконическим знаком. Во-первых, «Косоворот» – прямое обращение к русской национальной рубахе и её, хотя бы и непрозрачной, семантике.

Различные типы современной восточнославянской мужской рубахи отличаются друг от друга главным образом характером разреза для надевания рубахи, фасоном воротника и манерой носить рубаху — поверх штанов или иначе[9].

– пишет насчет восточнославянского костюма этнограф Д. К. Зеленин.

Имея конструктивное, по крою (косой ворот), отличие от других национальных восточнославянских рубах (например, белорусам и украинцам он не свойственен), а также иной способ ношения «навыпуск»[10], сигнализирующий прежде всего о сельском, не-кочевом укладе, косоворотка в причинностях её возникновения, как их интерпретируют исследователи, также весьма своеобычна и неоднозначна.

«Борьба русских», Фёдор Солнцев, 1869 г.

Д. Зеленин указывает на следующие основания её уникального кроя:

Рубаха с разрезом сбоку лучше защищает грудь от холода. Разрез на плече или около плеча позволяет свободно двигать рукой. Не исключена возможность, что московская мода на косоворотки была подражанием старому типу восточнославянской рубахи.

Литературовед Д. Лихачев предполагал иное значение косого ворота. Как отмечает беседовавший с ним И. Фоняков, ворот был косым «именно для того, чтобы цепочка и нательный крест не вываливались наружу! Тут, помимо духовного целомудрия, просматривается и практический резон: ведь косоворотка изначально — одежда рабочего люда. Рабочий человек все время в движении, то нагибается, то распрямляется. А в заводском или фабричном цехе — особенно если представить себе старый цех с его ременными передачами — постоянно что-то крутится. Не дай бог, если крест и его цепочка попадут куда не надо!»[11]

Обрядово-символическое – апотропеическое и даже мантическое – значение косоворотки вскрывается и в отношении излюбленной русскими орнаментальной вышивки. Так, ритуально-магическое значение орнаментов Н. А. Криничная обнаруживает не только в русском зодчестве, но и в собственно вышитой орнаментике:

«Не добро дом без ушей, а храм без очей» — утверждает древнерусская пословица. В ней хоромы (изба) приравниваются к храму. Ведь храм — это тоже дом, только Дом Божий (Mк. 2.26), Дом Господень (Пс. 121.122). А изба — тот же храм, со своим религиозным культом, своей обрядностью <…> Мы исходим из того, что в разных видах народного искусства присущими им средствами выражена единая в своей основе концепция осмысления жилища, соотнесенная с представлениями о мироустройстве, иначе говоря, с идеей микрокосма в макрокосме.

И далее:

Включаясь в общую канву декора, выполненная в дереве человеческая фигура сочетается с объемными изображениями коней, птиц, деревьев, всевозможных «гибридных» существ, с различными космогоническими знаками-символами. Она вписывается в общий контекст мироздания. Причем в архитектурном убранстве жилища по-своему дублируются композиции, темы и образы традиционной крестьянской вышивки <…> Заметим, что убранство хором и храмов, унаследованное позднейшей традицией из искусства Древней Руси, — те же вышивки, кружева золотное шитье, роспись…

Развивая это обстоятельство и продолжая логику Н. Криничной, считавшей, что в обозначенном комплексе атрибутов, равно как и в народных загадках и пословицах, обнаруживаются рудименты тотемических представлений «о постройке, будь то хоромы или храм, как о живом существе», сохраняющей «зоо- (в том числе орнито-), фито- и антропоморфные» ритуализованные черты, можно вспомнить также и иные этнографические свидетельства, подкрепляющие интерпретацию исследователя. Так, уже упомянутый Д. Зеленин замечает в русском зодчестве распространенность образов петуха и коня, являющихся частым «мотивом, как сосна и хмель на Украине. На русских вышивках очень часто встречаются византийские павлины с хвостом в виде ели, затем различные фантастические животные и птицы, всадники и щеголи, которые подбоченившись стоят лицом к зрителю, и т.д. Все это также более или менее геометризовано, что обусловливается самим способом вышивки — без канвы, со счетом продольных и поперечных нитей ткани».

И далее, что особенно показательно в нашем контексте:

Русские наряду с геометрическими фигурами изображают фантастических зверей: похожих на львов морских котов, человекообразные фигуры с рыбьими хвостами (фараоны), лошадиные головы, растительный орнамент и т.д.

Косвенно «магичность» косоворотки и употребляемых в её декорировании орнаментов можно обнаружить в используемых с ней поясами, имеющих обрядово-символическое значение:

Раньше ходить без пояса считалось грехом. Распоясать человека означало обесчестить его. С поясом связывался ряд обрядов. На новорожденного сразу после крещения надевали поясок. В Псковской губернии невеста на свадьбе одаривала гостей поясами своего изготовления. На поясах женщины носили куриные косточки, чтобы рано вставать. В Костромской губернии для подпоясывания сарафанов употреблялись пояски — «тесемочки», тканные на «картах» (квадратных дощечках или картонках с за ­кругленными или срезанными углами). Кроме орнамента, на поясках обычно были вытканы слова, и в зависимости от их количества пояски называли «однословками», «двоесловками», «троесловками», «четырехсловками»[12].

Можно предположить и иное обоснование сакрального значения русской косоворотки. Например, Д. Зеленин пишет, что «русские любят рубахи с ластовицами, отличающимися по цвету от самой рубашки. В связи с этим уместно заметить, что в 1854 г. у севернорусских Шенкурского уезда Архангельской губ. был зафиксирован обычай шить рубахи из частей разного цвета: ворот из пестрого полотна, грудь из красного ситца, плечи — желтые, рукава — зеленые…»

Это в некотором смысле лоскутное шитье, сигнализирующее об иномирном влиянии, мистическом качестве:

Изначально лоскутные изделия выполняли магико-охранную функцию. Считалось, что наличие таких предметов в убранстве жилища обеспечивало домочадцам защиту от вредоносных сил и привлекало удачу во всех делах[13].

В этой связи можно вспомнить народные загадки и поговорки, интерпретирующие лоскутную фрагментарность в схожем ключе действия нечистой силы (сниженного иномирия). Например, загадка о каменке:

Архиерейская шляпочка, вся она в заплаточках,

Бесова шапка из кусков собрана[14].

Или поговорка о дурном человеке: «У него чёрт в подкладке, сатана в заплатке»[15].

Одежда – что «вторая кожа»[16], лоскутность – знак неоднородности существа, его, следовательно, пограничного состояния – влияния иного мира, мистического приобщения к сакральному.

Атрибут «пограничности», ритуальная связь с иномирием косоворотки подразумевается и с третьей стороны. Так, некоторые исследователи считают, что рубаха выдавалась повзрослевшим молодым людям, приобщенным к полевой работе:

Поскольку для работы в поле мобилизовался весь род, сыновья, — главные помощники отца, как бы посвящались во взрослые работники. По сути, это был своеобразный обряд инициации, и не только лишь поло-возрастной, а главным образом, социально-трудовой. Отличительным ее признаком было облачение сына во взрослую рубаху – косоворотку[17].

И хотя бы далее по тексту источника называется рубаха-«покосница», – вполне конкретный атрибут преимущественно женского обрядового костюма, – есть основания допустить справедливость выше приведенного суждения, поскольку, как отмечает Д. Зеленин, «мужскую рубаху можно рассматривать одновременно с женской, так как покрой их очень схож. Имеются материалы, подтверждающие, что женская рубаха отличается от мужской только большей длиной».

С точки зрения лексической, если слово «косоворот» рассматривать не понятийно, а именно и прежде всего как слово, можно о нем сказать следующее. Это – сложное слово, образованное из словосочетания «косой ворот». Значимыми в нашем контексте являются обе части словосочетания – главное и зависимое слова.

В атрибутивном зависимом слове «косой» мыслится прежде всего значение непрямого (для нас – иллюстрация опосредованного культурой исследования русской ментальности). Из значений главного слова-денотата «ворот» следует выделить как этимологический глагол «воротить» (ср. связанный с ним «вертеть» и соответственно «веретено», символ судьбы, круговорота, обновления, также имеющий сакральное значение[18]), возвращаться, обращаться (для нас – синонимия с ретроспекцией), так и восходящее к тому же корню омонимичное существительное «ворота», без русского полногласия – «врата», возникающее здесь от внешней ассоциации и символизирующее порог, переход, далее – обновление и возрождение, составляющие семантический лейтмотив народной обрядности и многих фольклорных текстов (для нас – возвращение к русскому, участие в живом, а не музейном национальном культурном процессе; вновь и сознательно стать русскими).

В качестве сложного слова через усечение уменьшительно-ласкательного суффикса производится включение теперь имени собственного в словообразовательную парадигму ряда вроде круговорот, солнцеворот, коловорот. Это расширение семантического поля слова в словообразовательном ряду по принципу конструктивного тождества и оправданной ассоциации, естественным образом возникающей из-за этого тождества: обновление, смерть и воскресенье, космос и хаос и т.д. Это, таким образом, отражение во многом относящейся к пассивному речевому запасу (для нас – ретроспекция и актуализация) русской лексики, имеющей в народной памяти ритуализованное (сакральное) значение.

Это, таким образом, конструктивно оправданное широкое поле смыслов, интегральным значением которого является в конце концов семантическая доминанта «русский» (русский дух, русская вера, русский костюм, русский язык, русская история, русская культура и т.д.), в т.ч. «русский» в смысле актуализации, диахронической протяженности (русское прошлое, русское настоящее, русское будущее), а не только в качестве синхронической ретроспекции, что подтверждается природой семантического неологизма слова «косоворот».

О СЛОГАНЕ

Имея своей задачей выражение генеральной направленности журнала, слоган концентрирует его идею в предельно емкой формулировке, отражающей как фарватер работы проекта, так и самый принцип этой работы. Иными словами, речь идет о формулировке-заключении, которой имплицитно предшествует некоторое размышление, одухотворяющее его предметное (в производимой культурной работе) воплощение.

Подытоживающее размышление, дублирующее и продолжающее во многом изыскания нашего первого генерального текста (потому и расшифровка его не требует избыточности), следующее.

«Вече», Аполлинарий Васнецов, 1908-1909 гг.

Хронотоп русской ментальности подвижен, никогда не завершен, равно как она сама, постоянно результирующая непрерывный исторический ход, никогда не завершена, только творится и складывается, никогда не бывает окончательной и потому всегда, лишенная конечных значений, невыразима в пределах законченного понятия.

При всей своей лиминальности национальная ментальность, как мы уже говорили, все же вполне реальна, позволяет себя обнаружить опосредованно: овеществляясь в культуре, она реализуется соответственно в аутентичной себе исторически протяженной многогранности культурного процесса, который аналогично никогда не завершен, происходит и прямо сейчас на основаниях, возведенных вчера.

Будучи, таким образом, соборной и многоликой, не имеющей конца, русская культура, к которой (к её прошлому, настоящему и прогнозируемому будущему) мы и обращаемся в поисках русской же ментальности, детерминирует собой адекватный ей концептуальный способ познания – многоголосие о русском.

Только во множестве голосов (обращенных по-разному и на разное, эманирующее, однако, интегральное русское), осваивающих различные грани этого калейдоскопа, оказывается возможной разработка национального культурного поля, выражающего, будучи творимым собором народа, – им всем и каждым русским в отдельности –специфическую русскую же ментальность.

Отсюда, если угодно, и происходит слоган нашего объединения, прямолинейно иллюстрирующий его самость.